0
Продолжение. Часть 1 можно прочитать здесь. Однажды в феврале прошлого года, незадолго до того, как в связи с пандемией прекратились аудиторные занятия, я посетил Падилью в Принстоне. В кампусе было тихо и мрачно, а молчаливая атмосфере указывала на самое начало семестра. Ветер унес листья с деревьев и цвет с неба, которое теперь стало молочно-серого цвета, как вода после стирки, а воздух был настолько плотным от тумана, что казалось, растворял очертания зданий. В тот день Падилья читал курс римской истории в одном из старейших лекционных залов университета — большом сводчатом зале со скрипящими половицами и окнами с многослойными рамами. Это пространство не предназначалось для инновационной педагогики. Каждый деревянный стул был прикручен к полу и имел специальную подставку в форме лопатки, которая служила столом, но едва вмещала ноутбук, не говоря уже о портативном компьютере. «Эти парты были определенно сделаны еще в те времена, когда студенты даже не делали заметок», — сказала, садясь одна студентка. «Типа: „Мой папа все равно даст мне работу"». Вернувшись в университет уже в качестве профессора в 2016 году, Падилья работал над тем, чтобы факультет классических наук Принстона стал более привлекательным местом для таких студентов, как он — студентов первого поколения и цветных. В 2018 году факультет обеспечил финансирование докторантуры, чтобы помочь студентам, не вполне владеющим историей древ-ней Греции и Рима, получить степень доктора философии. Эта инициатива, а также популярность Падильи в качестве наставника способствовали тому, что выпускники Принстона стали одними из самых подготовленных по античности в стране. Приа Джексон, темнокожая докторантка, дочь сотрудника ритуальной конторы из Нью-Мексико, сказала мне, что до приезда в Принстон она сомневалась, что сможет совместить свой интерес к классике со своей приверженностью социальной справедливости. «Я не думала, что смогу заниматься классикой и изменить мир так, как я хотела, — сказала она. — Но мое представление о том, что это возможно, постепенно изменилось». Курс римской истории Падильи был стандартным вводным курсом, который университет предлагал на протяжении десятилетий, если не столетий, но он не преподавал его стандартным способом. Он экспериментировал с ролевыми играми, чтобы побудить своих студентов представить себе, каково это было — быть подданным Римской империи. На прошлой неделе он попросил их попытаться воссоздать дискуссии, которые происходили в римском сенате в 15 г. н. э., о предлагаемом проекте гидротехнических сооружений, который, как опасались общины в центральной Италии, мог изменить течение реки Тибр, разрушив среду обитания животных и затопив древние святыни. (В отличие от сената, студенты Принстонского университета решили оставить проект таким, каким он и был запланирован). Тема сегодняшнего занятия была навеяна кризисом престолонаследия, который угрожал разорвать ранне-римскую империю. Из 80 студентов, участвовавших в лекции, Падилья назначил четверых молодыми военачальниками — претендентами на трон, а других четверых — богатыми римскими сенаторами; остальные были разделены между преторианской гвардией и легионерами-наемниками, чьи боевые услуги можно было купить в обмен на деньги, землю и почести. План занятия был разработан так, чтобы помочь студентам «как можно более широко подумать о многих человеческих жизнях, которых коснется переход от республики к империи». Падилья спокойно стоял за кафедрой, в очках с прямоугольной оправой на носу и темно-бордовом свитере поверх рубашки с воротником, в то время, как студенты входили в аудиторию. Неподвижность его позы только усиливала впечатление о возбужденной работе его ума. «Он носит с собой большую палку, только не выставляет ее напоказ, — сказал мне Коуэн, наставник Падильи в его детстве. — Он мягкий снаружи, но очень жесткий внутри». Падилья изъясняется высоким, присущим ученым, стилем, настолько точным продуманным, что он может казаться своего рода защитной броней. Это жесткая, осторожная манера того, кто научился соблюдать сложные коды общения, того, кто всегда осознает, что важно не только то, что он говорит, но и то, как он это делает. Возможно, именно по этой причине Падилья кажется наиболее непринужденным тогда, когда разговаривает со студентами, когда его фразы теряют некоторую формальность, а его голос приобретает чарующую ритмичность поэзии. «Тишина, — сказал он, когда в комнате стало тихо, — это мой любимый звук». Падилья вызвал студентов на подиум. Сначала они неуверенно стояли на возвышении, как подростки, пробовавшиеся в школьный спектакль. Затем медленно переместились туда, где стояли учебные парты. Я наблюдал, как один из них, молодой человек в армейской зеленой футболке с надписью «Поддержите наши войска», предложил группе легионеров: «Я возьму землю у не-римлян и отдам ее вам, а также предоставлю вам гражданство». По мере того как все больше студентов покидало свои места и вступали в переговоры, предложения и контрпредложения как будто бы так и отскакивали от стен. Не все воспринимали эту игру всерьез. В какой-то момент другой претендент подошел к голубоглазому легионеру в толстовке для лакросса, чтобы —спросить, что нужно сделать, чтобы заручиться его поддержкой. «Я просто хочу защитить свое право на вечеринку», заявил он. «Могу я дать заказ на изготовление статуи моей матери?» — спросил кто-то другой. Коренастый белокурый студент все бросался в переднюю часть аудитории и предлагал просто «убить всех». Но Падилье создавшаяся неразбериха, казалось, даже нравилась. Он переходил из группы в группу, подзуживая участников игры. «Зачем позволять кому-то другому взять верх?» — спросил он одного студента. «Если ты солдат или крестьянин, недовольный императорским правлением, почему ты не сопротивляешься?» — сказал он другому. «Какие союзы можешь ты заключить?» — задал он вопрос третьему. В течение следующих 40 минут в аудитории звучали напыщенные речи, проводились голосования, осуждались невыполненные обещания и разражались кровавые конфликты. Было «убито» несколько человек. В конце концов, оказалось, что обе партии идут почти на равных, и был объявлен подсчет голосов. Молодой человек в футболке выиграл империю с преимуществом в семь голосов, и Падилья вернулся на кафедру. «В следующие несколько недель я хочу подумать о том, — сказал он студентам, — как мы можем рассказать историю ранней Римской империи не только через множество источников, но и через самых разных людей». Он попросил студентов подумать о жизнях, стоящих за теми ролями, которыми он их наделил, и о том, как эти жизни формировались имперской системой, которая посредством военных завоеваний, порабощения людей и торговли создает условия для своего развития. Когда студенты вышли из комнаты под свист раскрываемых зонтиков и водонепроницаемой синтетики дождевиков, я спросила Падилью, почему он не назначил никого на роль рабов. Проведя пальцами по макушке головы, он сказал мне, что думал об этом. Его беспокоило то, что в этом отношении его поведение могло быть расценено как «замалчивание истории», учитывая тот факт, что рабство было, «пожалуй, наиболее распространенной чертой римской империи». Как историк, он знал, что активы, находящиеся в распоряжении четырех богатых сенаторов — 100 миллионов сестерциев, которые он «предоставил» им, чтобы поддержать одного претендента против другого, по большей своей части состояли из рабов, которые работали на принадлежавших им шахтах и обрабатывали принадлежавшие им поля. Разве правильно было просить студентов представлять себя в ролях обладателей такого комфорта, статуса и влияния, когда подавляющее большинство людей в римском мире никогда не было в состоянии стать сенатором? Но в конце концов он решил, что исключение персонажей рабов из ролевой игры было актом осторожности. «Я еще не был готов обратиться к студенту и сказать: „Ты будешь рабом"». Еще до «инцидента» Падилья был объектом гнева правых из-за острого языка, который он использует, и, как многие сказали бы, в котором он обитает. После спора с Уильямс, который освещался в консервативных СМИ, Падилья получил серию расистски настроенных е-мейлов. «Может быть, изучение Африки подойдет тебе больше, если ты не можешь смириться с тем фактом, что европейцы были настолько продвинуты в своей культуре?» — было написано в одном из них. «Тупица, тебе, наверное, не понять, почему колесо никогда не попадало в Африку к югу от Сахары. Тебе повезло, черный, потому что больше тебе нечего сказать». Ультраправый американский веб-сайт Breitbard опубликовал статью, в которой обвинил Падилью в «убийстве» классической традиции. «Если и существует одна область науки, которую гарантированно никогда не могут захватить силы невежества, политической корректности, политики идентичности, социальной справедливости и тупости, то это классическая традиция, — говорилось в ней. — Так что добро пожаловать, варвары! Врата Рима широко распахнуты для вас!». В частном порядке даже некоторые сочувствующие Падилье классицисты опасались, что его подход к науке об античности лишь ускорит упадок этой области знаний. «Я разговаривал со студентами-выпускниками, которые говорили мне, что им стыдно рассказывать своим друзьям, что они изучают классическую традицию, — сказал мне Денис Фини, коллега Падильи из Принстона. — Я думаю, что это весьма прискорбно». Он заметил, что классическая традиция часто использовалась в радикальных и разрушительных целях. Движения за гражданские права и маргинализированные группы во всем мире черпали в древних текстах вдохновение для своей борьбы за равенство — от афроамериканцев до ирландских республиканцев и гаитянских революционеров, считавших своего лидера Туссена — Лувертюра «черным Спартаком». Героини греческой трагедии — необузданные праведницы с деструктивными наклонностями, подобные Медее Еврипида, стали для феминисток, таких как Симона де Бовуар, символами сопротивления патриархату, а описания однополой любви в поэзии Сафо и в произведениях Платона давали надежду и утешение писателям-геям, типа Оскара Уайльда. «Я восхищаюсь творчеством Дэна и, как и он, сожалею об отсутствии разнообразия в классической традиции, — сообщила мне известный британский антиковед Мэри Бирд по электронной почте. — Но „осуждать" классическую культуру было бы столь же упрощенно, как и выражать ей безоговорочное восхищение. Мое понимание всегда заключалось в том, что долг академика — заставлять вещи выглядеть более сложными». В своем выступлении в 2019 году Бирд утверждала, что «хотя классика может стать политизированной, на самом деле в ней нет политики», имея в виду, что, как и Библия, классическая традиция является властью слова — тем словарём, который потенциальные освободители и угнетатели могут в равной степени использовать как для добра, так и для зла. На протяжении веков классическая цивилизация служила моделью для людей самых разных слоев, которые превратили ее в матрицу, с помощью которой они формировали и спорили о красоте, морали, власти, природе, самосознании, гражданстве и, конечно же, о расе. Энтони Графтон, великий ученый эпохи Возрождения, сформулировал это в своем предисловии к «Классической традиции» так: «Исчерпывающее изложение того, каким образом мир определил себя в отношении греко-римской древности, является ничем иным, чем всеобъемлющей историей мира». История того, как эти две старые цивилизации стали центральными в интеллектуальной жизни Америки, начинается не в античности и даже не в эпоху Возрождения, а в эпоху Просвещения. Классическая традиция в том виде, в каком мы ее знаем сегодня, — это творение 18-19 веков. В тот период, когда европейские университеты освобождались от диктата церкви, изучение Греции и Рима дало Европе новую, светскую историю происхождения. Греческие и латинские сочинения выступили в качестве конкурента моральному авторитету Библии, что придавало им освободительную силу. Такие деятели, как Дидро и Юм почерпнули некоторые свои идеи о свободе из классических текстов, где они нашли декларации политических и личных свобод. Одной из самых популярных была надгробная речь Перикла над могилами афинских воинов, павших в войне в 431 г. до н. э., записанная Фукидидом, в которой этот государственный деятель восхваляет свой «славный» город за обеспечение «равной справедливости для всех». «Наше правительство не уподобляется нашим соседям, — говорит он, — но является для них примером. Это правда, что нас называют демократией, потому что власть у нас находится в руках многих, а не нескольких людей». Восхищение древними приобрело фантастический, безумный характер, и превратилось в подобие мании. Мужчины для публичных выступлений облачались в римские тоги, подписывали свои письма именами известных римлян и наполняли руководства по этикету, проповеди и учебники выдержками из классического прошлого. Иоганн Иоахим Винкельман, немецкий исследователь античности 18 века, уверял своих соотечественников, что «единственный способ для нас стать великими или даже неподражаемыми — это уподобляться грекам». Винкельман, которого иногда называют «отцом истории искусства», считал греческую мраморную скульптуру вершиной человеческих достижений, непревзойденной ни в одном другом обществе, ни в древнем, ни в современном. Он писал, что «благородная простота и тихое величие» афинского искусства отражает «свободу» культуры, которая его породила, сложное переплетение художественных и моральных ценностей, которое еще повлияет на «Эстетику» Гегеля и снова появится в поэзии романтического периода. «Красота — это истина, истина — это красота, — писал Китс в поэме „Ода к греческой вазе". — Это все, что вы постигли на земле, и это все, что вам нужно знать». Историки подчеркивают, что такие идеи нельзя отделять от идей национализма, расового превосходства и прогресса, которые формировались в новый колониальный период, когда европейцы соприкасались с другими народами и их традициями. «Чем белее тело, тем оно красивее», — писал Винкельман. В то время как ученые эпохи Возрождения были очарованы множественностью культур в древнем мире, мыслители эпохи Просвещения создали иерархию с Грецией и Римом, закодированную белым цветом, вверху, а все остальное — внизу. «Такая схема лежала в основе классической традиции как проекта", — сказал мне Пол Космин, профессор древней истории в Гарвардском университете. Среди этих мыслителей Просвещения было много отцов-основателей Америки. Вера Аристотеля в то, что некоторые люди были «рабами по своей природе», была встречена с особым рвением на юге Америки до Гражданской войны, которая была призвана защитить рабство перед лицом аболиционистской критики. В «Записках о штате Вирджиния» Томас Джефферсон писал, что, несмотря на жизненные условия, римские рабы показали себя «самыми редкими художниками», которые «преуспели также и в науках, причем настолько, что их обычно приставляли к детям своего хозяина в качестве наставников». Он утверждал, что тот факт, что африканцы не использовались таким же образом, объясняется просто их расовой принадлежностью. Джефферсон вместе с самыми богатыми молодыми людьми своего времени изучал классику в колледже, где студенты часто проводили большую половину своего времени за чтением и переводом греческих и римских текстов. «Помимо христианства, — пишет Кэролайн Винтерер, историк из Стэнфордского университета, — главным интеллектуальным проектом в Америке до конца 19 века была классическая традиция». Из 2,5 миллионов человек, живших в Америке в 1776 году, возможно, только 3000 учились в колледжах, но в это число входят многие из отцов-основателей страны. Они считали классическую цивилизацию уникальной образовательной системой — «светочем опыта», по словам Патрика Генри, который может осветить путь к более совершенному обществу. Как бы это ни было справедливо, последующие поколения придут к убеждению, как писала Ханна Арендт в книге «О революции», что «без классического примера… ни один из революционеров по обе стороны Атлантики не обладал бы смелостью для того, совершить то, что тогда оказалось беспрецедентным актом». В то время как отцы-основатели решили подражать Римской республике, опасаясь тирании большинства, более поздние поколения американцев черпали вдохновение из афинской демократии, особенно после того, как гражданские права в первые десятилетия 1800-х годов были распространены почти на всех белых мужчин, независимо от их имущественного и социального положения. Сравнение между Соединенными Штатами и Римской империей стало очень популярным, особенно по мере того, как Америка начала становиться мировой державой. Даже после того, как латынь и греческий язык были исключены из вступительных экзаменов в колледжи, распространение курсов по «великим книгам» и западной цивилизации, в которых классические тексты читались в переводе, помогло создать связную американскую национальную историю, несмотря даже на потрясения индустриализации и войны. Большая часть искусства и литературы 20-го века включала в себя сложные взаимоотношения с древней Грецией и Римом. И даже тогда, когда классическая традиция была расчленена на части, высмеяна и видоизменена, она про-должала составлять «сырье», с помощью которого многие художники формировали свое видение современности. На протяжении веков такие разные мыслители, как Джон Адамс и Симона Вейль сравнивали классическую античность с зеркалом. Поколения интеллектуалов, в том числе феминистки, люди нетрадиционной сексуальной ориентации и чернокожие ученые, видели что-то свое в классических текстах — вспышки узнавания, несущие надежду на освобождение. Даниэль Мендельсон, гей-антиковед и критик, обнаружил свою сексуальную ориентацию в 12 лет, читая исторические произведения о жизни Александра Великого. «До этого момента, — писал он в The New Yorker в 2013 году, — я никогда не видел, чтобы мои тайные чувства где-нибудь отражались». Но идея классики как зеркала может быть столь же опасной, сколь и соблазнительной. Язык, который используется для описания присутствия классической древности в современном мире — классическая традиция, наследство или наследие — содержит в себе идею особых, квази-генетических отношений между современными американцами и античностью. В своей лекции «Западной цивилизации не существует» Кваме Энтони Аппиа (обозреватель колонки «Этика» в этом издании) насмешливо описывает веру в такое родство, как веру в «золотой самородок» — драгоценное врожденное право и фантомный знак величия, которые, как воображают белые американцы и европейцы, передались им от древних. Это убеждение стало настолько глубоким, что философ Джон Стюарт Милль мог говорить о Марафонской битве, в которой греки победили персов при их первом вторжении в 490 г. до н. э., как об «одном из самых важных событий в английской истории». Увидеть классическую традицию такой, какой ее видит Падилья, — значит разбить зеркало. Это означает осуждение классического наследия как одной из самых вредных историй, которые мы сами себе рассказывали. Падилья настороженно относится к коллегам, которые выступают за радикальное использование классических произведений как способа предотвратить возможные изменения. Он считает, что такие примеры основываются на долгом присутствии в этой области знаний сил угнетения и доминирования. Классическая традиция и «белизна» — кровь и плоть одного и того же тела. Они вместе выросли, и им, возможно, придется вместе умереть. Классическая традиция заслуживает выживания только в том случае, если она может стать «полем борьбы» для тех сообществ, которые в прошлом были отринуты ею. В прошлом семестре он совместно с Высшей школой активистов провел курс под названием «Разрушая традиции», в котором древние тексты сравниваются с критической теорией рас и стратегиями организации. «Я думаю, что политика нашего выживания заключается в том, чтобы сделать классическую традицию полем для конструктивных исследований, — сказал мне Падилья. — Я хочу, чтобы, думая о классике, люди думали о цветных людях». Но если классика не выдерживает этих испытаний, Падилья и другие готовы оставить ее. «Я бы вообще отказался от классической традиции, — сказал мне Вальтер Шайдель, еще один из бывших руководителей Падильи в Стэнфорде. — Я не думаю, что она должна существовать как область академических исследований». Один из способов избавиться от классиков — это распустить факультеты и перевести их сотрудников на кафедры истории, археологии и лингвистики. Но многие антиковеды выступают за более мягкие подходы к реформированию дисциплины, делая упор на расширение ее границ. Частные университеты, такие, как Ховард и Эмори, объединили классику с изучением древнего Средиземноморья, включая Египет, Анатолию, Левант и Северную Африку. Эти изменение являются декларацией главной цели: оставить позади иерархическую науку Просвещения и вернуться к ренессансной модели древнего мира как площадке разнообразия и слияния различных культур. «Есть более интересный подход к истории, того, что мы называем Западом. Это история человечества, без выделения в ней особого значения отдельных культур, — говорит Джозефина Куинн, профессор древней истории в Оксфорде. — Мне кажется, что по-настоящему решающим фактором в истории всегда являются отношения между людьми, между культурами». Ян Моррис выразился прямее. «Классическая традиция — это миф евро-американской культуры, — сказал мне Моррис. — Неужели мы действительно хотим этого?» Для многих, как в академических кругах, так и за их пределами, ответ на этот вопрос положительный. Денис Фини, коллега Падильи по Принстону, считает, что общество «многое потеряет», если откажется от классической традиции. Фини 65 лет, и после того, как в этом году он уйдет на пенсию, он говорит, что его первое желание — снова сесть за Гомера. «Я не уверен, что существует хоть какая-то научная дисциплина, не являющаяся частью истории этой страны. В чем заключается особая порочность классической традиции? Я не вижу в ней ничего подобного». Эми Ричлин, феминистка из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, которая помогла полностью перевернуть взгляды на изучение роли женщины в римском мире, рассмеялась, когда я упомянула идею разделения факультетов античной истории в университетах «Лиге плюща». «Пожелаю удачи тем, кто отважится это сделать», — сказала она. «У этих факультетов есть свои спонсоры и фонды, и они не дадут им добровольно самораспуститься». Но когда я настояла на вопросе том, желательно ли это, если даже и не достижимо, она задумалась. Некоторые люди, занимающиеся классической традицией, особенно аспиранты и преподаватели без контрактов, обеспокоены тем, что администрации небольших колледжей и государственных университетов будут просто использовать изменения как предлог для сокращения классических программ. «Один из сомнительных успехов моего поколения состоит в том, что оно разрушило каноны, — сказал мне Ричлин. — Я думаю, что еще недавно мы не могли поверить в то, что окажемся вне классической традиции, но дело идет к этому. Если они взорвут факультеты античной культуры, это действительно будет конец». Падилья сказал, что он «съеживается», когда вспоминает о своем юношеском желании измениться под воздействием классической традиции. Сегодня он описывает обнаружение учебника в приюте в китайском квартале как зловещую встречу, как если бы книга подстерегала его. Он сравнивает это со сценой из автобиографии Фредерика Дугласа, когда мистер Олд, хозяин Дугласа в Балтиморе, отчитывает свою жену за то, что она помогает Дугласу научиться читать: «Если ты научишь этого негра читать, его невозможно будет удержать. Он навсегда перестанет быть рабом». Дуглас говорит, что в этот момент он понял, что грамотность — это то, что отделяло белых людей от черных — это «новое и особое откровение, объясняющее темные и загадочные вещи». «Иногда мне казалось, что обучение чтению было скорее проклятием, чем благословением, — пишет Дуглас. — Это поставило меня в плачевное состояние без возможности исцеления». Познание тайны только углубило в нем чувство обособленности. Падилья, как и Дуглас, теперь видит момент погружения в классическую традицию как и одновременное осознание расовых различий, Он больше не может испытывать гордость или утешение в том, что использовал ее для того, чтобы выбраться из бедности. Он не может себе этого позволить. «Поиски собственного достоинства в рамках системы структурного угнетения, — сказал Падилья, — требует полного погружения в логику ее ценностей». В июне прошлого года, когда протесты за расовую справедливость развернулись по всей стране, Падилья обратил свое внимание на сферы, выходящие за рамки изучения античности. Он и его соавторы — астрофизик Дженни Грин, литературный теоретик Эндрю Коул и поэт Трейси К. Смит — начали писать открытое письмо руководству Принстона с 48 предложениями о реформах. Это письмо начиналось со слов: «Борьба с „чернотой" — это основа Америки». «Безразличие к последствиям расизма в нашем университете вызывает законные требования об институциональной поддержке и возмещении ущерба перед лицом агрессии и явных расистских инцидентов, которые долго остаются неудовлетворенными». Письмо, подписанное более чем 300 сотрудниками факультета, было опубликовано 4 июля. В ответ Джошуа Кац, известный исследователь античности из Принстона, опубликовал в онлайн-журнале Quillette статью, в которой назвал студенческую группу «Лига за Черную Справедливость» «террористической организацией» и предупредил, что некоторые предложения в письме преподавателей «приведут к гражданской войне в университетском городке». Мало кто в академических кругах поддержал Каца в его риторике, но он был далеко не единственным человеком, который беспокоился, что некоторые из предложений Падильи были неразумными, если не опасными. Наиболее противоречивой была идея создания комитета, который «контролировал бы расследования и дисциплинарные наказания случаев проявления расизма, в том числе в исследованиях и публикациях». Многие рассматривали создание такого комитета как угрозу академическим свободам в университете. «Меня беспокоит, как будет определяться, что такое расистские исследования, — сказал мне один профессор. — Ведь в них постоянно что-то меняется и открывается новое. Наказывать людей за исследования, которые другие люди считают расистскими, мне не кажется правильным». Но Падилья считает, что шумиха вокруг свободы слова является надуманной. «Я не считаю такие вещи, как свобода слова или обмен идеями, самоцелью, — сказал он мне. — Я рассматриваю их как средство достижения цели процветания человечества». 6 января Падилья включил телевизор спустя всего несколько минут после того, как были разбиты окна Капитолия. В толпе он увидел мужчину в греческом шлеме с белой надписью TRUMP 2020. Он увидел человека в футболке с золотым орлом — символом римского права и справедливого правления — под логотипом 6MWE, что означает «Шести миллионов было недостаточно», что является отсылкой к числу евреев, убитых в Холокосте. Он увидел флаги, на которых была вышита фраза, которую, по преданию, произнес спартанский царь Леонид, когда персидский царь приказал ему сложить оружие: «Molon labe», что на классическом греческом означает «Приди и возьми его». Фраза стала лозунгом американских активистов за право ношения оружия. Через неделю после беспорядков член палаты представителей Марджори Тейлор Грин, недавно избранная в Конгресс республиканка от штата Джорджия, которой понравились сообщения в социальных сетях, призывающие к убийству демократов, надела маску с подобной фразой, которую она произнесла, когда голосовала против импичмента Трампу. «Есть ученые-классицисты, которые посмотрят на то, что произошло, и скажут: «Нет, это не мы», — поведал мне Падилья, в недавнем разговоре. «Меня особенно интересует именно то, почему они говорят „Это не мы". В основе тех институтов, которые изучают и растят классическую традицию, лежит систематический расизм. Можете ли вы честно подвести итог, можете ли вы признать, что расизм является частью того, что вы делаете? Именно таковы требования текущего политического момента». Падилья полагает, что однажды ему придется оставить классическую традицию и науку вообще, чтобы активнее добиваться тех изменений, которые он хочет видеть в мире. Он даже подумывает о том, чтобы заняться политикой. «Я бы никогда не поверил в детстве, что мне будет доступна занимаемая мной сейчас должность, — сказал он. — Но тот факт, что это небольшое чудо все же совершилось, не отменяет моего глубокого убеждения в том, что это временное явление». Его влияние в науке об античности может стать чем-то гораздо более постоянным, чем его присутствие в ней. «Дэн вдохновил в науке многих людей», — сказала мне Ребекка Футо Кеннеди, профессор университета Денисон. Джоэл Кристенсен, профессор университета Брандейса, теперь чувствует, что преподавать классическую литературу таким образом, чтобы раскрывать ее расистскую историю, является сейчас его «моральным, этическим и интеллектуальным долгом». «В противном случае мы просто участвуем в пропаганде», — сказал он. 42-летний Кристенсен учился в аспирантуре, прежде чем у него случился «кризис веры», и он понимает страх, который могут испытывать многие исследователи классической традиции, когда их попросят переписать весь контент их работы и жизни. Но, предупредил он, «это будущее грядет, с Дэном, или без него». __________________________________________________________________________________________________________________________ Рэйчел Поузер — заместитель главного редактора журнала Harper's Magazine. Ее произведения, которые часто фокусируются на отношениях между прошлым и настоящим, публиковались в Harper's, The New York Times, Mother Jones и других изданиях.
Загрузка...
Загрузка...
