0
Джон Ллойд — пишущий редактор издания «Файненшл Таймс» (Financial Times), директор отделения журналистики в Институте Рейтер (Reuters Institute) и член редколлегии «Проспект» (Prospect) Владимир Путин, как известно, сетовавший, что распад Советского Союза в 1991 году был «величайшей политической катастрофой XX века», находясь на четвертом президентском сроке, в значительной мере переиграл эту трагедию, словно отмотав назад пленку. Железная хватка государства, власть Кремля, подавление гражданского общества с каждым днем только усиливается. И существенная часть общества это приемлет: половина или свыше половины населения признается, что скучают по советской эпохе, несмотря на то что многие ее едва застали. Лев Гудков, директор независимой социологической организации «Левада-центр»* (продолжающей работать, несмотря на определение «иностранный агент»), рассказал российскому журналисту, что страна «до сих пор движется» к тоталитаризму, «пространство свободы, культуры, просвещения, религии, нравственности, науки постоянно сужается, не говоря уже о полном исчезновении политики как института… массы продолжают жить идеей величия государства». Выражение ненависти к Западу, по мнению Гудкова, являются частью этого процесса возврата к прошлому, так как «российское общество воспринимает Запад как утопию, как воплощение идей и ценностей». Это двойные стандарты: историк культуры Ирина Прохорова рассказала изданию «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» (Frankfurter Algemeine Zeitung), что «встречаешь людей на улице, и они говорят о „проклятом Западе", а потом тратят последние сбережения, чтобы отправить ребенка учиться за границу». Возвращение советских ценностей повлекло за собой и возвращение самого необходимого их элемента — публичного лицемерия. Польский поэт Чеслав Милош (Czeslaw Milosz) называл это словом «кетман» (этот термин он позаимствовал у французского писателя XIX века Артюра де Гобино (Arthur de Gobineau)), обозначив им такое положение дел, при котором общественное принятие доминирующей идеологии сопровождается личным отторжением и скрытым несогласием. В своем знаковом эссе для сайта «Медуза»* (иностранное средство массовой информации, выполняющее функции иностранного агента, и (или) российское юридическое лицо, выполняющее функции иностранного агента) — базирующегося теперь в одном из прибалтийских государств, как и многие представители современного российского диссидентства — Максим Трудолюбов, один из лучших аналитиков-оппозиционеров, пишет, что руководство Кремля должно поддерживать постоянное состояние кризиса, оправданное «угрозой войны, природными катаклизмами, деятельностью вредителей и других внутренних врагов — страна должна быть в опасности, а ее лидеры должны действовать в логике „национального спасения". Российская политическая риторика неслучайно насквозь пронизана угрозами». Московские политологи придерживаются столь же пессимистической позиции, как и Лев Гудков. Татьяна Станова, руководитель консалтинговой фирмы «Р-политик» говорит, «похоже, сегодня политический перевес в борьбе с оппозицией оказался всецело на стороне правящей власти». Такие эпитеты, как «иностранные агенты», «нежелательные организации», «экстремисты», «НКО, угрожающие частной неприкосновенности и правам граждан», используются, по словам Становой, для подавления как частных лиц, так и институтов гражданского общества, лишая их возможности принимать участие в политике на любом уровне. В частности, в Думе, национальном законодательном органе, выборы в который состоятся в этом году 19 сентября или ранее. Кремль преуспел в осуществлении одной масштабной задачи: он лишил Алексея Навального возможности публичных выступлений. Потерпев в августе прошлого года неудачу при попытке отравления самого видного политического оппонента, Кремль воспользовался его необычайным мужеством: Навальный вернулся в Россию после выздоровления в Германии и был приговорен к двум с половиной годам заключения в Покрове, одной из самых жестоких исправительных колоний, а по всей стране были закрыты офисы его организации. По словам Андрея Колесникова, старшего научного сотрудника московского Центра Карнеги (одного из немногих до сих пор действующих западных институтов), теперь он выходит за пределы поля общественного внимания. В первой серии эссе, опубликованных ранее в этом году о современной российской политике, Колесников пишет, что возвращение и заключение Навального, похоже, «повысило недоверие и неодобрение к нему в обществе». Почему? «Банальнее и быть не может. Это казнь гонца, принесшего дурную весть… пассивное большинство предпочитает ограждать себя от неприятной и компрометирующей информации о своей стране». Призывы Навального к всероссийским протестным акциям, его неутомимые разоблачения коррупции (в том числе сделанные с дрона видеозаписи, запечатлевшие огромный недавно построенный, предположительно, по приказу Путина, дворец на Черном море), его бесконечная критика в адрес путинской «Единой России» (имеющей большинство в нынешней Думе) немедленно прекратились. Однако, как рассказал мне Колесников, протесты не задавлены. «Нужно понимать, что происходит в регионах. Навальный концентрируется на центральной власти, что вполне разумно, ведь исторически все перемены происходили в Кремле. Однако в регионах людей волнуют их местные права». В прошлом году на Дальнем Востоке в Хабаровске тысячи людей вышли на улицы после ареста популярного местного губернатора, почти не столкнувшись — поначалу — с сопротивлением со стороны полиции. В Башкортостане экологические протесты привлекли толпы сочувствующих, то же самое наблюдалось и в 2019 году в Екатеринбурге: тысячи людей участвовали в протестах против строительства церкви посреди очень популярного парка в Екатеринбурге (посещаемость церкви в России, несмотря на активную популяризацию, низкая. Хотя красота службы православной церкви, ее гимнов, песнопений сохраняется, иерархи церкви тесно связаны с политической властью, что сопоставимо с царской эпохой). Резко усиливаются меры подавления несогласных, новые правила, уже больше напоминающие борьбу с инакомыслием, направленную Москвой на оппонентов режима. Дмитрий Гудков (не связанный родственными узами со Львом Гудковым), известная оппозиционная фигура в Думе, покинул в июне Россию, заявив, что его предупредили об аресте по сфальсифицированным обвинениям в том случае, если он останется в стране. Андрей Солдатов, вместе со своей соратницей Ириной Бороган написавший весьма глубокие книги о российской системе безопасности — последняя, под названием «Соотечественники», посвящена смертоносным поездкам за границу убийц из тайной полиции после революции 1917 года, — рассказывает, что режим всячески старается привлечь молодое поколение, наиболее склонное к мятежам, под крыло государства. В образовании усилилась пропаганда, на руководящие должности попадают лоялисты: Лев Гудков отмечает, что 92 из руководителей 100 лучших университетов страны связаны с «Единой Россией». Армия поддержала в школах программу «Юнармия». «Эта волна может захлестнуть любого, даже аполитичных людей, — рассказывает Солдатов, чей отец, ученый, пионер российского интернета, подвергся краткосрочному задержанию. — Нарушен пакт между Путиным и средним классом, власти действуют очень репрессивно. Население никому не доверяет. Люди не верят в вакцину от коронавируса: в регионах они просто от нее отказываются. Статистика вакцинации значительно завышена». В своем последнем эссе Колесников приводит результаты опроса «Левада-Центра»*, показывающего, что в тех местах, где 59% людей старше 55 лет хотят, чтобы Путин остался президентом после 2024 года (когда ему предстоят очередные выборы), 57% 18-24-летних высказываются за то, чтобы он оставил свой пост. Более трети молодежи считает, что отравление Навального было попыткой государства избавиться от этого активного мятежника, в то время как из когорты людей старше 55 лет этого мнения придерживается лишь 9%. Намного большее количество молодых людей посмотрели видео о «Путинском дворце» и в целом считают его президентским капризом. Аркадий Островский, родившийся в кругу советской интеллигенции, теперь занимающий пост редактора журнала «Экономист» (The Economist) по России, считает, что Навальный, какова бы ни была его судьба в расположенной в 100 километрах от Москвы покровской исправительной колонии, известной суровым обращением с заключенными, подтолкнул режим занять жесткую линию, «потому что благодаря ему стало трудно заявлять о нейтральной позиции. Его посыл был прост: давайте жить в свободном государстве». Он проведет в колонии более двух лет: в репортаже агентства «Рейтер», основанном на свидетельствах бывших заключенных, сообщалось о длительных жестоких издевательствах — преимущественно осуществляемых другими заключенными — после всего года подобного обращения многие замолкают, страдая после освобождения от длительных физических и психологических последствий. Голодовка, которую он уже прекратил, ослабила Навального: на последних фотографиях он выглядит изможденным. Как бы он ни держался, осуществленная властями попытка покушения и приговор к двум с половиной годам заключения (за нарушение условий условно-досрочного освобождения в период реабилитации) окончательно лишила действующий режим возможных следов справедливости и нравственности. Теперь у протестов и несогласных нет единого лидера. Но даже если большинство россиян предпочитают казнить повстанца-гонца, вместо того чтобы выслушать его послание, сейчас у протеста есть более обширные основания для распространения, чем в советское время. Возможно, как полагает Островский, это связано с тем, что за последние десять лет Навальный активно работал в этом направлении. Очевидно, что молодые россияне подольют масло в любой будущий огонь: даже Гудков, остерегающийся оптимистических высказываний, говорит, что «сегодняшняя молодежь заметно отличается от предыдущих поколений… (с их) новыми способами коммуникации, новыми моделями поведения, более выраженной ориентированностью на Запад, более очевидной нетерпимостью к насилию». Заключение Навального не положило конец несогласию: оно может способствовать созданию более обширной базы для протестов, нетерпимости по отношению к насилию, а также сплочению всего общества против одной лишь угрозы его применения. Однако, как бы ни напрашивалась параллель с брежневским СССР (1964-1982), Россия уже не советское государство. Путешествия, относительная свобода слова, еще не ограниченный интернет уже перестали быть чем-то новым: поколение 18-25-летних относится к ним как к своему праву по рождению. Попытки их ограничить в отсутствие ГУЛАГа и ночных пыток в недрах Лубянки лишь ускорят дестабилизацию самого государства. Отчаяние сосуществует с неотступным ощущением, что и этому авторитаризму тоже настанет конец. Колесников отвергает напрашивающееся само собой сравнение России с Китаем: «Она была демократией». Солдатов указывает на юных школьников, использующих смартфоны, чтобы зафиксировать издевательства со стороны учителей, и считает, что менталитет подрастающего поколения гораздо менее обусловлен заданными рамками по сравнению с людьми с опытом советской школы за плечами. Как Уинстон Смит в романе «1984» верил, что «если есть надежда, то она в пролах», так и те, кто стремятся к переменам в России, видят надежду в молодом поколении. Трудолюбов пишет: «Конечно, аресты, тюремные сроки, штрафы и ярлыки „агентов" реальны, и отмахиваться от репрессий как от наведенного морока нельзя и неправильно. Власти могут зайти далеко, но весь путь не пройдут никогда. В обществе слишком много взаимодействий и процессов, поставить которые под контроль нельзя. Достичь полной административной „сингулярности" невозможно просто потому, что государству тогда придется управлять вообще всеми процессами… „Теологическая" логика власти действенна ровно до тех пор, пока она подпитывается готовностью граждан принимать ее на веру. Но общество не похоже на паству. Власти не единственное действующее лицо в обществе и имеют дело с высокоорганизованной сложной жизнью, которая никогда не станет пассивным объектом управления». * (признан в России НКО — «иностранным агентом»)
Загрузка...
Загрузка...
